96312f89     

Симашко Морис - Гу-Га



ГУ-ГА
МОРИС ДАВИДОВИЧ СИМАШКО
Повесть посвящена малоисследованной советской историей теме – штрафным
батальонам…
Моим товарищам из 11-й Военно-авиационной школы пилотов
Липкая безжизненная плотность вдруг придвигается к лицу. Холод от нее
ровный, устраняющий все, даже страх. Далеко-далеко, внутри где-то держится
остаток тепла. Так далеко это, как будто в другом мире, какие-то немыслимые
расстояния. Если не двигаться, то все-все станет одинаково холодным, спокойным…
Удары горячего металла, чуть сотрясающие холодный пласт. Равномерные,
дырявящие землю – ближе, ближе, вот уже у самой головы. Слышно, как вязнет
металл, остывая. Эта особенная чуткость не от сознания, а от той капли тепла,
которая заставила только что опустить голову. И подступающий к горлу теплый
комок отвращения. Все тот же мертвый запах от этой земли.
Тряпкой отираю с лица грязь. Не со всего лица, а только глаза, чтобы можно
было что-нибудь видеть во тьме. Тряпка мокрая и пахнет так же. От рук, от
шинели, от слипшегося в кармане хлеба этот запах. Его не знал я в прежней жизни…
«Крутится, вертится ВИШ[1 - Винт изменяемого шага] – двадцать три…» Я
смотрю, кажется, равнодушно смотрю в близкую темноту. Не в серую даль, где видны
расплывающиеся тучи и даже две или три звезды мутно проступают в ледяной
испарине ночи, а именно в близкую темноту. Совсем-совсем близкую, так что даже
ночью видны неровности от вздыбленного торфа. В школе я бегал стометровку: от
флажка, где подавали корнер, до другого флажка. Но это ближе. Наверно, вдвое
ближе. А может быть, и всего тут сорок метров. Я даже точно знаю, откуда ударила
очередь. Это справа от оплывшего торфа, чуть позади него, где кверху корнями
торчит вывороченное дерево. Самого дерева нет, только искривленные тени в небе,
если смотреть с земли. Иначе я его не видел. А кучки торфа на буграх, наверное,
сложены здесь еще перед войной. Они размякли, потеряли всякую форму, и все же
виден в них какой-то порядок. Сразу отличаются они от другого торфа, размятого в
грязь, выброшенного из земных глубин. Впереди и рядом со мной лежит он
неровными, не имеющими каких-то определенных очертаний горами. Снаряды по многу
раз падали в одно и то же место, так что воронки накладывались одна на другую,
перемешивая землю. Непонятно только, как сохранились там, впереди эти пять или
шесть прямоугольных холмов. Ничего больше не осталось здесь связанного с жизнью.
Один миг это длилось. Локтем правой руки поправляю сдвинувшийся немецкий
карабин с металлическим флажком у затвора. Бок у него гладкий и холодный –
холоднее даже земли, на которой я лежу. В правом кармане у меня обоймы – тоже
гладкие, массивные, не как у трехлинейки. По привычке сдвигаю чуть набок мокрую,
туго обтянувшую голову пилотку. В недоумении задерживается рука. Пальцы ощущают
жесткую кромку суровой ткани, шов поперек лба. Там что-то не так. На пилотке нет
звездочки…
Снова режущий воздух звук горячего металла. Это хуже, потому что бьют
теперь сзади. Со спины я открыт: мокрая земля нарыта только у моего лба. Очередь
проходит наугад, цепляя верх торфяного холма. Даже ветерок какой-то чувствую
спиной. Но голову уже опускаю медленней. Снова вытираю грязное лицо, подкладываю
под себя руки, стремясь сохранить остаток тепла. И думаю, все время думаю, но не
о том, что случилось, а о другом, не имеющем уже значения.
А день очень жаркий. Даже при штабе, где сзади арык и обстриженные
тутовники стоят в ряд над хаузом с водой, термометр показывает тридцать дев



Содержание раздела