Симонов Константин - Дни И Ночи
Симонов Константин Михайлович
Дни и ночи
Памяти погибших за Сталинград
...так тяжкий млат,
дробя стекло, кует булат.
А. Пушкин
I
Обессилевшая женщина сидела, прислонившись к глиняной стене сарая, и
спокойным от усталости голосом рассказывала о том, как сгорел Сталинград.
Было сухо и пыльно. Слабый ветерок катил под ноги желтые клубы пыли.
Ноги женщины были обожжены и босы, и когда она говорила, то рукой
подгребала тёплую пыль к воспаленным ступням, словно пробуя этим утишить
боль.
Капитан Сабуров взглянул на свои тяжелые сапоги и невольно на полшага
отодвинулся.
Он молча стоял и слушал женщину, глядя поверх ее головы туда, где у
крайних домиков, прямо в степи, разгружался эшелон.
За степью блестела на солнце белая полоса соляного озера, и все это,
вместе взятое, казалось краем света. Теперь, в сентябре, здесь была
последняя и ближайшая к Сталинграду железнодорожная станция. Дальше до
берега Волги предстояло идти пешком. Городишко назывался Эльтоном, по имени
соляного озера. Сабуров невольно вспомнил заученные еще со школы слова
"Эльтон" и "Баскунчак". Когда-то это было только школьной географией. И вот
он, этот Эльтон: низкие домики, пыль, захолустная железнодорожная ветка.
А женщина все говорила и говорила о своих несчастьях, и, хотя слова ее
были привычными, у Сабурова защемило сердце. Прежде уходили из города в
город, из Харькова в Валуйки, из Валуек в Россошь, из Россоши в Богучар, и
так же плакали женщины, и так же он слушал их со смешанным чувством стыда и
усталости. Но здесь была заволжская голая степь, край света, и в словах
женщины звучал уже не упрек, а отчаяние, и уже некуда было дальше уходить
по этой степи, где на многие версты не оставалось ни городов, ни рек -
ничего.
- Куда загнали, а? - прошептал он, и вся безотчетная тоска последних
суток, когда он из теплушки смотрел на степь, стеснилась в эти два слова.
Ему было очень тяжело в эту минуту, но, вспомнив страшное расстояние,
отделявшее его теперь от границы, он подумал не о том, как он шел сюда, а
именно о том, как ему придется идти обратно. И было в его невеселых мыслях
то особенное упрямство, свойственное русскому человеку, не позволявшее ни
ему, ни его товарищам ни разу за всю войну допустить возможность, при
которой не будет этого "обратно".
И все-таки дальше так продолжаться не могло. Сейчас, в Эльтоне, он
вдруг почувствовал, что именно здесь и лежит тот предел, за который уже
нельзя переступить.
Он посмотрел на поспешно выгружавшихся из вагонов солдат, и ему
захотелось как можно скорее добраться по этой пыли до Волги и,
переправившись через нее, почувствовать, что обратной переправы не будет и
что его личная судьба будет решаться на том берегу, заодно с участью
города. И если немцы возьмут город, он непременно умрет, и если он не даст
им этого сделать, то, может быть, выживет.
А женщина, сидевшая у его ног, все еще рассказывала про Сталинград,
одну за другой называя разбитые и сожженные улицы. Незнакомые Сабурову
названия их для нее были исполнены особого смысла. Она знала, где и когда
были построены сожженные сейчас дома, где и когда посажены спиленные сейчас
на баррикады деревья, она жалела все это, как будто речь шла не о большом
городе, а о ее доме, где пропали и погибли до слез знакомые, принадлежавшие
лично ей вещи.
Но о своем доме она как раз не говорила ничего, и Сабуров, слушая ее,
подумал, как, в сущности, редко за всю войну попадались ему люди, жалевшие
о своем пропавшем имуществе. И чем дальше ш
